В 1957 году Всеволод Иванов окончил кафедру М-5 (сейчас – СМ-5) МВТУ и начал свою трудовую деятельность. Затем была работа в королёвском ОКБ и многое другое. А став журналистом и писателем (под псевдонимом Хабаров – по родному городу), не мог не рассказать об альма-матер. Воспоминаниями о времени учебы и работы в МВТУ он решил поделиться с читателями «Бауманца».
Молодость тянется к таинственному, и после школы я поступил на загадочный факультет, обозначенный лишь буквой «Н» – факультет боеприпасов артиллерии. Специальностью были взрыватели – маленькие, хитроумные части зарядных устройств, придававшие огромным телам снарядов, бомб и торпед как бы мыслящую голову.
Годы МВТУ. Зал «Детали машин». Студент, без разрешения вошедший в него, остановлен грозным профессором, заведующим кафедрой черчения и начертательной геометрии Христофором Арустамовым на ковровой дорожке зала: «96 шагов назад». Отсчитав их, бедолага снова оказывался за дверью зала «Детали машин», в котором студенты обычно снимали кроки учебных деталей.
На время вступительных экзаменов этот зал превращался в общежитие для абитуриентов со всей страны. Здесь одновременно со мной жил мой ровесник, будущий коллега по королёвскому ОКБ – Олег Макаров. В зале готовились к вступительным экзаменам, а при отбое каждый вечер устраивали балаган. Это было прощание с вольницей, потому что у тех, кому удалось поступить, в том же зале «Детали машин» начиналась сложная трудовая жизнь.
Наш выпуск МВТУ (аббревиатуру которого мы расшифровывали как «Могила, Вырытая Трудами Ученых») состоялся в 1957 году. МВТУ гордился школой, заложенной Н.Е. Жуковским и С.А. Чаплыгиным. Кафедры черчения и сопротивления материалов считались лучшими не только в стране, но и в мире. Были отличные ученые и на закрытых кафедрах. Самым ярким на нашей кафедре М-5 был профессор Кирилл Петрович Станюкович. Он занимался тогда в основном теорией взрыва. Хотя увлекался многими необычными делами. У Станюковича был совсем не профессорский вид. Он стригся «под бокс», оставляя без волос половину головы.
По-молодому стремительный в движениях, он и в профессорской среде обходился без принятого политеса и отвечал ярко и остроумно, чем наживал немало врагов. Его прокатывали на выборах в Академии наук, лишая званий и бенефитов, которые он, несомненно, заслужил. Это его задевало, и в повседневных отношениях он становился еще более резок и остер.
Никто не знал, что творится в его маленькой головке. Известно, что великие идеи не зависят от размеров головы. И в стриженой голове Станюковича одновременно возникали и идеи о теории относительности, и авантюрные проекты поисков снежного человека.
Учеба в техническом вузе включает массу чернового труда, связанного с черчением, лабораторками, обязательными заданиями. Ленивые сразу отбраковываются. Но при всей зажатости и заорганизованности существовали у нас и родники внутренней самодеятельности. На «Красной площади» вывешивались местные «Окна РОСТА» – плакаты с талантливыми карикатурами, а рядом были изюминки в виде профиля высокогрудой девицы и ее слова-стихи:
«Мне это все давно приелось,
Мол, все нужны и все важны.
А мальчики – какая серость,
На всех широкие штаны».
В самом углу Главного здания приютилась секретная кафедра М-5. «Бог минувшей войны» – артиллерия – отходил в историю, уступая место ракетам. Факультет «РТ» («Ракетная техника») располагался над нами – выше этажом.
На старших курсах нам читали специальные лекции. Профессор Соловьев спускался к нам не только с вышележащего этажа, а, казалось, из иного мира. Он говорил неожиданные вещи. По его словам, в войну подводные лодки топили и с самолетов. Вражескую лодку лучше видно с высоты. Обнаруженная, она спешила уйти на глубину, а самолет сбрасывал бомбы. Но эффективность поражения была невелика. Глубинные бомбы не взрывались в возникавшей кавитационной каверне. Так я впервые услышал о кавитации.
Рассказ профессора Соловьева меня поразил. При быстром движении, оказывается, вода рвется, и возникает пустая полость. Чем больше скорость, тем меньше давление. При определенной скорости вода закипает и образует паровую каверну. Паровые мешки возникали и вокруг упавшей в море бомбы. Ее гидростатический взрыватель, настроенный на конкретную глубину, в каверне не срабатывал – бомба уходила глубже, не причиняя лодке вреда.
Кавитации показалась мне загадочной. Я проводил время в Ленинской библиотеке, читая труды Н.Е. Жуковского и Л. Прандля. Кавитация, паровые области в воде, аварии кораблей «Мавритания» и «Лузитания» – все выглядело необыкновенно романтично, и я заболел кавитацией.
С подачи Соловьева диплом я делал в специальном КБ, где занимались и глубинными бомбами. Конструкторы трудились в длинном зале, в самом начале которого сидел начальник – он мог подсказать и проконсультировать в любой момент. Я проектировал глубинную бомбу, которая не боялась кавитации. Руководителем моего диплома был необыкновенно талантливый человек – лауреат пяти Сталинских премий, увлеченный в то время созданием оружия с изогнутым стволом, из которого можно стрелять из-за угла. Человеком он был осторожным и нерешительным. И даже на мою защиту диплома он побоялся прийти из-за этой осторожности.
Весной 1957-го наш выпуск получил новенькие дипломы. После учебы двоих (меня и Олега Антоненкова, который впоследствии стал заведующим кафедрой М-4 «Летательные аппараты») оставили в МВТУ на кафедре М-5. При кафедре была создана проблемная лаборатория с тематикой взрыва.
Вдруг у нас появился изобретатель с украинской фамилией Ловля и идеей использования жидкого взрывчатого вещества. Это заинтересовало Министерство обороны. Оно подрядило нас для проведения поисковых работ.
Проблемная лаборатория факультета боеприпасов МВТУ была только что построена. Она создавалась под будущие заказы и жаждала их. Идея Ловли заключалась в нетрадиционном использовании топлива ракет.
Ракеты часто взрывались на первых порах при запусках. И предлагалось со взрывами не бороться, а использовать их для проделывания танковых проходов в минных полях. В то время неизменно мерещилась грядущая атомная война, в которой по зараженному атомным взрывом полю боя должны были пойти в атаку танки. Но против танков эффективны минные поля, и тральщики с жидким взрывчатым веществом должны были проделывать в них проходы. Идея укладывалась в стратегию ведения атомной войны, и Министерство обороны согласилось субсидировать ее исследование.
На полигоне в Нахабино, где четверть века назад состоялись пуски первых отечественных ракет, начались взрывы жидкого взрывчатого вещества – взрывалась пропитанная ракетным топливом почва. Для меня они стали первым «ракетным крещением» – знакомством с химией ракетных топлив, причастностью к миру ракетной техники. В ходе работ сложилась небольшая команда, в которой я стал руководителем, а «разнорабочим» был бывший чемпион СССР по боксу Юрий Бочаров.
Мое знакомство с гидродинамикой было продолжено. Снимая как-то дробление жидкой струи, я случайно заметил, что видеть ее можно не только с помощью высокоскоростной цайтлупы, но и невооруженным глазом. При фотографировании струи в темноте мгновенную картину ее дробления фиксировал и глаз. В свете короткой вспышки он видел остановившийся кадр, тогда как при свете дня струя сливалась в сплошной сверкающий поток из-за наслаивающихся кадров. Когда я увидел детали дробления струи, я почувствовал себя богом. Я видел то, чего до этого не видел никто. Я начал строить математические модели. Я был недоволен тогда обязательными занятиями со студентами по обычному вооружению, отвлекающими меня от творчества. И тут появился Аркадий Звонков.
Когда в осенний солнечный день 1958 года бывший мой сокурсник заглянул в светлую комнату новой проблемной лаборатории кафедры М-5, где я мудрил над устройством бомбового замка, я не мог и подумать, что моя жизнь коренным образом изменится, и для меня откроется мир ракетной техники.
Аркадий рассказал удивительные вещи. В Лихоборах (в бывшем РНИИ) создается новый коллектив под началом профессора Физтеха Бориса Раушенбаха. «Группа молодая, рассказывал Аркадий, – только Раушенбаху за сорок».
Когда в дни моего грядущего перехода я назвал имя Раушенбаха моему тогдашнему шефу – заведующему засекреченной кафедры МВТУ Ивану Дмитриевичу Федотову – маленькому человечку с большими претензиями к науке, сжигаемому страстью величайшего открытия, – он только поморщился. А случившийся рядом Кирилл Петрович Станюкович, осведомленный и непредсказуемый, заметил, что волновавшие всех тогда космические ракеты созданы вовсе не в НИИ–1. Это меня не остановило: я перешел в ныне знаменитое ОКБ-1.
Елена Емельянова
